Мариам Петросян - Дом, в котором… [Издание 2-е, дополненное, иллюстрированное, 2016]
— Шевелись, — бросает мне Ящик. — Чего застрял?
Я, внезапно ослабев, прислоняюсь к стене возле двери приемной.
— Меня там кто-то ждет?
Квадратная рожа Ящика, кое-как отскобленная от щетины, но все равно синеватая, выражает только скуку.
— Ясное дело, ждет. Братишка твой. Просил сразу не говорить, пусть, мол, будет ему — тебе, то есть — сюрприз. Хорош сюрприз получился, вон как тебя перекосило!
— Братишка, говорите? — тупо уточняю я.
Ящик смотрит на меня, как на полоумного, и открывает дверь. Я вхожу и роняю на пороге одолженное полотенце.
Он сидит в коляске у низкого журнального столика. Беловолосый, белокожий как гейша альбинос. Вертит в руках черные очки и смотрит на меня.
Я понимаю, кто это, но поверить своим глазам не могу.
Седой был намного старше, он был почти стариком, а я вижу перед собой ровесника. Этот Седой мог бы жить в Гнезде или носить ошейник, мог разъезжать по Дому, празднуя приход дождя, никто не заметил бы разницы между нами, и все-таки это тот самый Седой — колдун и шаман моего детства. Это он, потому что никем другим это существо быть не может. Это его руки, глаза и лицо, вот только я с последней нашей встречи прожил целую жизнь, а он не изменился, словно время Наружности его не коснулось.
Он смотрит на меня снизу вверх из коляски, я смотрю сверху вниз, с высоты своего роста, и проходит целая вечность, прежде чем мы дружно переводим дыхание. Мы умеем смотреть. Правда, в моем случае это умение едва меня не подводит. Потому что я вижу двух разных людей там, где на самом деле один.
Два этих образа, свой и чужак, не сливаются воедино, мешая мне разобраться в собственных эмоциях и понять, как себя с ним вести. Еще мешает то, что уже давно, а может, и вообще никогда, меня не разглядывали с такой жадностью. Взгляд Седого ссасывает с меня пылинки, выворачивает наизнанку одежду, изучает содержимое моих карманов и чуть ли не строение скелета. Я тоже умею так, он сам меня учил, и все же, как выяснилось, мне до него далеко.
Позади раздается восхищенное сопение.
— Ну и семейка, — выдыхает Ящик, прежде чем скрыться за дверью. — Это ж умудриться надо!
Интересно, что он имел в виду?
— Наверное, счел нас жертвами одной катастрофы, — делает предположение Седой.
Его тихий, шелестящий голос выводит меня из оцепенения. Это голос, доносившийся из сумрака зашторенной комнаты, где пахло сандалом, свечным воском и засохшими апельсиновыми корками. Голос Логова Сиреневого Крысуна — места, где обитают тени.
Мне становится не по себе. Наверное, иногда легче быть Слепым. Особенно в таких ситуациях, как эта, когда достаточно голоса, что бы узнать кого-то и принять. Пусть даже этот кто-то одет в майку с голубкой Пикассо вместо привычного халата и выглядит моложе, чем следовало бы.
— Страшная, должно быть, была катастрофа, — откликаюсь я. — Если вызвала такие последствия. Сложно даже представить.
— Альбинизм и облысение — признаки вырождения нашего древнего рода, — поправляет меня Седой. — Катастрофы здесь не при чем.
Я смеюсь, и Седой подается вперед, так жадно вслушиваясь в мой смех, что едва не вываливается из коляски. Ему хуже, чем мне. Сводить воедино маленького Кузнечика и Сфинкса сложнее, чем Седого Дома и Седого Наружности. Ни мой голос, ни смех ему не помогут.
— Это я, — говорю. — Правда. Можешь спросить о чем-нибудь, если не веришь. Я отвечу. У меня хорошая память. Могу перечислить все твои задания, одно за другим.
— Да нет, зачем? Я узнал тебя по глазам. Хотя ясно, что ты больше не Кузнечик.
Он делает паузу, давая мне возможность сообщить, кто я теперь, но я молчу. Кличка прозвучит глупо. Как это всегда происходит с именами Дома, произнесенными в Наружности или близ нее.
Сажусь в кресло для посетителей. Слишком низкое, слишком мягкое, и к тому же слегка продавленное. Тут же жалею, что сел. Отсюда удобно рассматривать только собственные колени.
— Ты рисковал, — говорю я. — Меня ведь могло здесь не быть.
— Я ехал не к тебе, — отвечает Седой. — Я ехал обратно.
Что ж. Он всегда старался быть честным.
— Обратно к чему? — спрашиваю я.
Он молчит. Довольно долго.
Потом говорит, что в последнее время стал видеть очень яркие сны. «Все на одну тему. Как возвращаюсь в Дом. Снова и снова, раз за разом. Иногда даже засыпаю средь бела дня и вижу то же самое. Что приехал сюда».
— И?
Он пожимает плечами.
— И вот. Обманул сестру, всучил таксисту часы вместо денег и приехал. Сестра устроит скандал, когда узнает, но что мне еще оставалось? Лучше пережить это один раз наяву, чем бесконечно переживать во сне.
Я слыхал о подобном, но никогда не сталкивался сам. Это называют «зовом». Дом позвал его. Теперь буду знать, как это выглядит. Очень похоже на насилие.
— Ты уверен, что снов больше не будет? После того, как ты здесь побывал?
Он вздыхает и устало трет веки кончиками пальцев.
— Не уверен. Просто решил попробовать. Все лучше, чем лечиться от нарколепсии.
Голос его еле слышен. Я понимаю, что он смертельно устал. Что ему трудно даже сидеть прямо. Что у него нет ответов на большинство вопросов, которые я могу задать. Свет в приемной слишком ярок для его глаз, веки уже покраснели, ему бы лучше надеть очки, которые он вертит в руках. И лечь. Я вспоминаю, что редко видел его сидящим в коляске, обычно он предпочитал лежать. Он вообще выезжал из десятой только в столовую.
— Сколько времени ты в пути? — спрашиваю я.
— Около четырех часов.
Похоже, перепавшие таксисту часы были не из дешевых. А «зов» срабатывает на большем расстоянии, чем можно было бы вообразить. Я стараюсь об этом не думать, обхожу эту мысль на цыпочках, какая разница, что его сдернуло с места, может, это своеобразный вид ностальгии, но мне не все равно, меня это пугает. Больше всего на свете я ненавижу насилие, а передо мной сидит явная его жертва, всем своим видом доказывающая, что место, где я живу, обладает тайными возможностями, о которых я до сих пор имел очень смутное представление.
— А сколько ты попросил на визит?
— Нисколько, — безучастно отвечает Седой. — Это важно?
Знакомые вожаческие интонации. И любимый вопрос Слепого. Впрочем, Седой больше смахивает на Стервятника. Если Большой Птице спилить полподбородка и кончик носа, и основательно обесцветить.
— Знаешь, что? Ложись-ка на диван, — говорю я ему. — По-моему, тебе это необходимо. Стандартный визит — сорок минут. Вряд ли за оставшееся время ты успеешь отдохнуть, но лучше так, чем ничего.
Посмотрев на меня, Седой кивает и едет к дивану. На то, чтобы перебраться туда, у него уходит минуты три. Я гляжу на него первые две из них, потом отвожу взгляд и, чтобы успокоиться, начинаю считать в уме. Слава богу, в моей стае нет никого, кому такие простые движения причиняли бы боль. По сравнению с Седым даже Курильщика можно назвать резвым парнем. Вытянувшись на диване, он восстанавливает дыхание и говорит:
